Мне долго было не обнаружить причину, по которой мне так нравится "Касабланка". А нужно было давно зарубить на носу: если не можешь чего-то понять, ищи об этом у Эко. Хочу поделиться его статьёй, в которой всё разъясняется крайне просто и ровно так, как я бы хотела объяснить. Спасибо одному преподавателю Смольного за текст)
Умберто Эко. "Касабланка", или Воскрешение богов
"Несколько недель назад каждый сорокалетний уселся перед телевизором, чтобы снова посмотреть «Касабланку». И это не просто ностальгия. Ибо, когда «Касабланку» показывали в американских университетах, двадцатилетние студенты овацией, какая обычно бывает только на баскетбольных матчах, встречали каждую перипетию, каждую драгоценную реплику («удвойте задержание подозрительных лиц», «это канонада, артиллерия, или это у меня сердце так стучит?»), или всякий раз, когда Боги произносил: «Ты греешь мое сердце, малыш». То же самое я наблюдал в итальянском киноклубе, который посещает молодежь. В чем же скрывается очарование «Касабланки»?
Вопрос тем более правомерен, поскольку «Касабланка» по критериям эстетики— или требовательной критики—пожалуй, скромный фильм. Скомпилированный кинороман, он с точки зрения психологической убедительности чрезвычайно слаб, и без каких-либо вразумительных мотивировок громоздит друг на друга сцены, рассчитанные на эффект. К тому же известно, почему такой фильм продолжали сочинять во время съемок, от сцены к сцене: режиссер и гвардия сценаристов до последнего момента не знали, уедет Ильза с Виктором или с Риком. Следовательно, то, что выглядит продуманным режиссерским замыслом, вызывая ошеломительными неожиданностями аплодисменты публики, — на самом деле решения, принятые по крайней необходимости. Но тогда как же из этой не поддающейся вычислению цепи событий мог получиться фильм, который и сегодня, смотришь ты его во второй, в третий или в четвертый раз, способен вызывать бурные аплодисменты, который охотно смотрят снова и снова и он всегда воздействует с вдохновляющей силой нежданного откровения? Гвардия исполнителей состоит из великолепных артистов. Но этого еще недостаточно.
Даны мужчина и женщина: он — кислый, она — сладкая, и оба романтичны. Но такое уже было, и было лучше. «Касабланка» — не «Дилижанс», этот второй регулярно демонстрируемый фильм. «Дилижанс» со всех точек зрения шедевр. Каждая отдельная сцена находится точно на своем месте, развитие характеров мотивировано, а история — и это немаловажно — восходит к Мопассану, по крайней мере в первой части. Так что же тогда? Тогда попробуем посмотреть «Касабланку» так, как Элиот читал «Гамлета», магию которого он приписывал не тому, что это было удачное произведение (напротив, он причислял его к наименее удавшимся творениям Шекспира), а чему-то совсем другому: «Гамлет», по мнению Элиота, плохая мешанина многих более ранних «Гамлетов»: тех, чья тема — месть (и безумие в этом — лишь хитрость), и тех, чья тема — кризис, порожденный виною матери, и вызванная этим потеря равновесия: т.е., напряжение в Гамлете тем сильнее, чем неопределеннее, туманнее материнский грех. Следовательно, публика и критика считают шекспировского «Гамлета» прекрасным, потому что он интересен, и находит его интересным, потому что он прекрасен.
С «Касабланкой», с некоторыми оговорками, та же самая ситуация: авторы взяли одну историю и всё в нее напихали. Для того, чтобы что-то напихать, у них был уже набор испытанных элементов. Если из этого набора берут стеснительно, фильм выходит жеманным,"получается заурядная продукция или откровенный кич. Но если используют весь набор без остатка, то из этого складывается нечто такое, что ослепляет и посягает на гениальность.
Теперь забудем, как сделан фильм, и посмотрим, что в нем имеется. Во-первых, уже само место действия магическое: Марокко. Экзотика. Арабская мелодия, которая медленно переходит в «Марсельезу». Входя в ночное кафе Рика, мы слышим музыку Гершвина. Африка, Франция, Америка. Здесь вступают в игру Вечные Архетипы. Ситуации, которые во все времена направляют все истории. Вообще-то и одной архетипической ситуации достаточно для того, чтобы история пришла в движение. Ее хватило бы за глаза. Например: Несчастная Любовь. Или: Спасение. «Касабланка» не удовлетворяется одной: она умещает все. Город — это Вокзал на пути к Обетованной Земле (или, если угодно, к Северо-Западу). Однако для того, чтобы продолжить путь, нужно выдержать одно испытание — испытание Ожиданием («...они ждали в Касабланке. Ждали, ждали, ждали»,—говорит в начале фильма голос рассказчика). Для перехода из зала ожидания на Обетованную Землю нужен Волшебный ключ: виза. Страсти разыгрываются вокруг Обретения волшебного ключа. К волшебному ключу ведут, по-видимому, деньги (которые появляются в кадре много раз, чаще всего в виде Смертельной игры, рулетки), но в конце выясняется, что Волшебный ключ может быть обретен только как пожертвование: это, с одной стороны, пожертвование визы, но также и то, что Рик в качестве дара жертвует своим Желанием. Потому что это еще и состязание Желаний, из которых осуществляются лишь два: желания Виктора Ласло, кристального героя, и молодой болгарской пары. Каждый, чья страсть нечиста, терпит поражение.
Торжествует, следовательно, новый архетип: Чистота. Нечистые не попадают на Обетованную землю, исчезают; однако благодаря Жертве они обретают Чистоту: вот Искупление. Рик искупает самого себя, искупает себя и французский префект полиции. Выясняется, что Обетованных Земель, собственно говоря, две: одна из них Америка, да для многих это фальшивая цель, а другая — Сопротивление, или Священная Война. Виктор отсюда уезжает, а Рик и капитан полиции остаются здесь и присоединяются к Де Голлю. И в то время как назойливый символ самолета намекает на бегство в Америку, Крест Лотарингии,
который возникает единственный раз, предвосхищает другой символический жест капитана, когда тот кидает на землю бутылку с водой «Виши», пока самолет взлетает. Миф Жертвы проходит через весь фильм: жертву приносит Ильза, которая оставляет в Париже любимого мужчину, чтобы вернуться к раненому герою, жертву приносит молодая болгарка, которая готова предложить себя, чтобы помочь мужу, жертву приносит Виктор, который готов уступить Ильзу Рику, лишь бы знать, что она в безопасности.
В этой оргии архетипов жертвы (которой сопутствует мотив Хозяина-Слуги в отношениях Боги и негра Долли Вильсона) находит место тема Несчастной Любви. Несчастно влюбленный Рик, который любит Ильзу, но она не может принадлежать ему, несчастно влюбленная Ильза, которая любит Рика и не может уехать с ним, несчастно влюбленный Виктор, который понимает, что на самом деле не уберег Ильзу. Игра несчастно влюбленных порождает разнообразные хитросплетения интриги: во-первых, Рик несчастлив, потому что не понимает, почему Ильза избегает его; в свою очередь Виктор несчастлив, потому что не понимает, почему Ильза тянется к Рику; наконец, Ильза несчастлива, потому что не понимает, почему Рик отправляет ее с мужем. Эти три Несчастных — или Невозможных — Любви создают Любовный треугольник. Но в то время как в классическом Треугольнике есть Обманутый муж и Побеждающая Любовь, здесь оба мужчины оказываются обманутыми и проигравшими: однако проигрыш — в самый кульминационный момент — компенсируется дополнительным элементом, который, правда, настолько смутен, что его со всей определенностью и не почувствовать. А именно то, что где-то глубоко, абсолютно сублимированно, всплывает подозрение о сократовой, или Мужской любви, ведь Рик восхищает Виктора и Виктор безотчетно влечется к нему, в финале оба словно ведут поединок самопожертвования, чтобы заслужить одобрение другого. Во всяком случае, совсем как в «Исповеди» Руссо, женщина и здесь — Посредник между двумя мужчинами. Женщина не является носительницей позитивных ценностей — только мужчины.
За этой цепью многозначностей стоят комедийные характеры: либо абсолютно положительные, либо безоговорочно отрицательные. Виктор играет двойственную роль: он двусмыслен в эротической связи и недвусмыслен в политической: он —Красавица перед лицом Нацистского Чудовища. Тема «Цивилизация против Варварства» перемешивается с другими темами,
меланхолия Возвращения Одиссея соединяется с военной отвагой Илиаса, разыгрывающейся на открытой сцене.
Рядом с парадом этих вечных мифов можно найти исторические — или воспроизведенные с надлежащим почтением киномифы. Богарт воплощает по крайней мере три из них: он — смешанный из цинизма и широкой натуры Двойной Искатель приключений: Аскет, Разочаровавшийся в Любви, но также и Исцелившийся Пьяница—для того, чтобы исцелиться, он должен был прежде на короткое время сделаться пьяницей, учитывая, что до этого он был Разочарованным Аскетом. Ингрид Бергман—Таинственная или Роковая Женщина. Ну, а кроме того: «Хелло, Мой дорогой», «Это Наша Песня», «Тот последний День в Париже», Америка, Африка, Лисабон — этот Вольный порт, Переправа через границу, или Последний Бастион На Краю Пустыни. Есть еще Иностранный легион (у каждого здесь своя национальность и своя история), наконец Гранд-Отель, где Люди Приезжают, Люди
Уезжают. Кафе Рика—заклятое место, где всё может случиться—и случается: любовь, смерть, преследование, шпионаж, азартная игра, искушение, музыка, патриотизм (театральный первоисточник истории и недостаток финансовых средств привели в конечном итоге к изумительному сосредоточению событий в одном месте). Это место действия—Гонконг, Макао, Ад Игры,
прообраз Лисабона, Рай шпионажа, Пароход Миссисипи.
Но именно потому что в ней можно найти все архетипы, именно потому, что «Касабланка» цитирует тысячи и тысячи других фильмов, где каждый актер играет уже много раз сыгранную роль, именно поэтому она вызывает у зрителей впечатление, выходящее за рамки собственно текста. «Касабланка» ароматным облаком тащит за собой ситуации, которые зритель тотчас угадывает, не замечая, что они из других фильмов, например, из фильма «Иметь и не иметь», который, правда, сделан позже, но Богарт сыграл в нем хемингуэевского героя: ведь Богарт уже и здесь собирает вокруг себя хемингуэевские коннотации,
по той простой причине, что Рик — как сказано — воевал в Испании (как Мальро помогал китайской революции). Питер Лорре тянет за собой фрицланговские реминисценции, а немецкого офицера, которого играет Конрад Вейдт, овевает воздух лаборатории доктора Калигари, это не жестокий и методичный нацист, а ночной и дьявольский Чезаре. Следовательно, «Касабланка» — не один фильм, а много фильмов, целая антология. Он словно возник случайно, как бы сам собой — если и не вопреки воле авторов, то во всяком случае помимо ее и помимо воли актеров. И потому он воздействует, вопреки эстетической и кинематографической теории. Ибо в нем словно с естественностью земного притяжения пускаются в ход Силы Интриги и действуют напористо, не обуздываемые Искусством. Поэтому мы и можем допустить, что настроение персонажей, их мораль и совесть поминутно меняются, что конспираторы кашлем прерывают свои беседы, если на горизонте появляется шпион, что ночные бабочки пускаются в слезы на звук «Марсельезы». Когда на сцену бесстыдно врываются все архетипы, открываются гомеровские глубины. Два клише смешны. Сто клише волнуют. Потому что мы неотчетливо слышим, как клише разговаривают
между собой, празднуя встречу. Как боль встречается на вершине с наслаждением и верх извращения переходит в мистическую энергию, так за пределом банальности высвечивается величие. Что-то говорит вместо режиссера. Явление достойное как минимум уважения".
Umberto Eco. Casablanca о la rinascita degli dei
- In: Umberto Eco Dalla periferia dell'impero.
Milano: Bompiani, 1977, p.138-143.
Умберто Эко. "Касабланка", или Воскрешение богов
"Несколько недель назад каждый сорокалетний уселся перед телевизором, чтобы снова посмотреть «Касабланку». И это не просто ностальгия. Ибо, когда «Касабланку» показывали в американских университетах, двадцатилетние студенты овацией, какая обычно бывает только на баскетбольных матчах, встречали каждую перипетию, каждую драгоценную реплику («удвойте задержание подозрительных лиц», «это канонада, артиллерия, или это у меня сердце так стучит?»), или всякий раз, когда Боги произносил: «Ты греешь мое сердце, малыш». То же самое я наблюдал в итальянском киноклубе, который посещает молодежь. В чем же скрывается очарование «Касабланки»?
Вопрос тем более правомерен, поскольку «Касабланка» по критериям эстетики— или требовательной критики—пожалуй, скромный фильм. Скомпилированный кинороман, он с точки зрения психологической убедительности чрезвычайно слаб, и без каких-либо вразумительных мотивировок громоздит друг на друга сцены, рассчитанные на эффект. К тому же известно, почему такой фильм продолжали сочинять во время съемок, от сцены к сцене: режиссер и гвардия сценаристов до последнего момента не знали, уедет Ильза с Виктором или с Риком. Следовательно, то, что выглядит продуманным режиссерским замыслом, вызывая ошеломительными неожиданностями аплодисменты публики, — на самом деле решения, принятые по крайней необходимости. Но тогда как же из этой не поддающейся вычислению цепи событий мог получиться фильм, который и сегодня, смотришь ты его во второй, в третий или в четвертый раз, способен вызывать бурные аплодисменты, который охотно смотрят снова и снова и он всегда воздействует с вдохновляющей силой нежданного откровения? Гвардия исполнителей состоит из великолепных артистов. Но этого еще недостаточно.
Даны мужчина и женщина: он — кислый, она — сладкая, и оба романтичны. Но такое уже было, и было лучше. «Касабланка» — не «Дилижанс», этот второй регулярно демонстрируемый фильм. «Дилижанс» со всех точек зрения шедевр. Каждая отдельная сцена находится точно на своем месте, развитие характеров мотивировано, а история — и это немаловажно — восходит к Мопассану, по крайней мере в первой части. Так что же тогда? Тогда попробуем посмотреть «Касабланку» так, как Элиот читал «Гамлета», магию которого он приписывал не тому, что это было удачное произведение (напротив, он причислял его к наименее удавшимся творениям Шекспира), а чему-то совсем другому: «Гамлет», по мнению Элиота, плохая мешанина многих более ранних «Гамлетов»: тех, чья тема — месть (и безумие в этом — лишь хитрость), и тех, чья тема — кризис, порожденный виною матери, и вызванная этим потеря равновесия: т.е., напряжение в Гамлете тем сильнее, чем неопределеннее, туманнее материнский грех. Следовательно, публика и критика считают шекспировского «Гамлета» прекрасным, потому что он интересен, и находит его интересным, потому что он прекрасен.
С «Касабланкой», с некоторыми оговорками, та же самая ситуация: авторы взяли одну историю и всё в нее напихали. Для того, чтобы что-то напихать, у них был уже набор испытанных элементов. Если из этого набора берут стеснительно, фильм выходит жеманным,"получается заурядная продукция или откровенный кич. Но если используют весь набор без остатка, то из этого складывается нечто такое, что ослепляет и посягает на гениальность.
Теперь забудем, как сделан фильм, и посмотрим, что в нем имеется. Во-первых, уже само место действия магическое: Марокко. Экзотика. Арабская мелодия, которая медленно переходит в «Марсельезу». Входя в ночное кафе Рика, мы слышим музыку Гершвина. Африка, Франция, Америка. Здесь вступают в игру Вечные Архетипы. Ситуации, которые во все времена направляют все истории. Вообще-то и одной архетипической ситуации достаточно для того, чтобы история пришла в движение. Ее хватило бы за глаза. Например: Несчастная Любовь. Или: Спасение. «Касабланка» не удовлетворяется одной: она умещает все. Город — это Вокзал на пути к Обетованной Земле (или, если угодно, к Северо-Западу). Однако для того, чтобы продолжить путь, нужно выдержать одно испытание — испытание Ожиданием («...они ждали в Касабланке. Ждали, ждали, ждали»,—говорит в начале фильма голос рассказчика). Для перехода из зала ожидания на Обетованную Землю нужен Волшебный ключ: виза. Страсти разыгрываются вокруг Обретения волшебного ключа. К волшебному ключу ведут, по-видимому, деньги (которые появляются в кадре много раз, чаще всего в виде Смертельной игры, рулетки), но в конце выясняется, что Волшебный ключ может быть обретен только как пожертвование: это, с одной стороны, пожертвование визы, но также и то, что Рик в качестве дара жертвует своим Желанием. Потому что это еще и состязание Желаний, из которых осуществляются лишь два: желания Виктора Ласло, кристального героя, и молодой болгарской пары. Каждый, чья страсть нечиста, терпит поражение.
Торжествует, следовательно, новый архетип: Чистота. Нечистые не попадают на Обетованную землю, исчезают; однако благодаря Жертве они обретают Чистоту: вот Искупление. Рик искупает самого себя, искупает себя и французский префект полиции. Выясняется, что Обетованных Земель, собственно говоря, две: одна из них Америка, да для многих это фальшивая цель, а другая — Сопротивление, или Священная Война. Виктор отсюда уезжает, а Рик и капитан полиции остаются здесь и присоединяются к Де Голлю. И в то время как назойливый символ самолета намекает на бегство в Америку, Крест Лотарингии,
который возникает единственный раз, предвосхищает другой символический жест капитана, когда тот кидает на землю бутылку с водой «Виши», пока самолет взлетает. Миф Жертвы проходит через весь фильм: жертву приносит Ильза, которая оставляет в Париже любимого мужчину, чтобы вернуться к раненому герою, жертву приносит молодая болгарка, которая готова предложить себя, чтобы помочь мужу, жертву приносит Виктор, который готов уступить Ильзу Рику, лишь бы знать, что она в безопасности.
В этой оргии архетипов жертвы (которой сопутствует мотив Хозяина-Слуги в отношениях Боги и негра Долли Вильсона) находит место тема Несчастной Любви. Несчастно влюбленный Рик, который любит Ильзу, но она не может принадлежать ему, несчастно влюбленная Ильза, которая любит Рика и не может уехать с ним, несчастно влюбленный Виктор, который понимает, что на самом деле не уберег Ильзу. Игра несчастно влюбленных порождает разнообразные хитросплетения интриги: во-первых, Рик несчастлив, потому что не понимает, почему Ильза избегает его; в свою очередь Виктор несчастлив, потому что не понимает, почему Ильза тянется к Рику; наконец, Ильза несчастлива, потому что не понимает, почему Рик отправляет ее с мужем. Эти три Несчастных — или Невозможных — Любви создают Любовный треугольник. Но в то время как в классическом Треугольнике есть Обманутый муж и Побеждающая Любовь, здесь оба мужчины оказываются обманутыми и проигравшими: однако проигрыш — в самый кульминационный момент — компенсируется дополнительным элементом, который, правда, настолько смутен, что его со всей определенностью и не почувствовать. А именно то, что где-то глубоко, абсолютно сублимированно, всплывает подозрение о сократовой, или Мужской любви, ведь Рик восхищает Виктора и Виктор безотчетно влечется к нему, в финале оба словно ведут поединок самопожертвования, чтобы заслужить одобрение другого. Во всяком случае, совсем как в «Исповеди» Руссо, женщина и здесь — Посредник между двумя мужчинами. Женщина не является носительницей позитивных ценностей — только мужчины.
За этой цепью многозначностей стоят комедийные характеры: либо абсолютно положительные, либо безоговорочно отрицательные. Виктор играет двойственную роль: он двусмыслен в эротической связи и недвусмыслен в политической: он —Красавица перед лицом Нацистского Чудовища. Тема «Цивилизация против Варварства» перемешивается с другими темами,
меланхолия Возвращения Одиссея соединяется с военной отвагой Илиаса, разыгрывающейся на открытой сцене.
Рядом с парадом этих вечных мифов можно найти исторические — или воспроизведенные с надлежащим почтением киномифы. Богарт воплощает по крайней мере три из них: он — смешанный из цинизма и широкой натуры Двойной Искатель приключений: Аскет, Разочаровавшийся в Любви, но также и Исцелившийся Пьяница—для того, чтобы исцелиться, он должен был прежде на короткое время сделаться пьяницей, учитывая, что до этого он был Разочарованным Аскетом. Ингрид Бергман—Таинственная или Роковая Женщина. Ну, а кроме того: «Хелло, Мой дорогой», «Это Наша Песня», «Тот последний День в Париже», Америка, Африка, Лисабон — этот Вольный порт, Переправа через границу, или Последний Бастион На Краю Пустыни. Есть еще Иностранный легион (у каждого здесь своя национальность и своя история), наконец Гранд-Отель, где Люди Приезжают, Люди
Уезжают. Кафе Рика—заклятое место, где всё может случиться—и случается: любовь, смерть, преследование, шпионаж, азартная игра, искушение, музыка, патриотизм (театральный первоисточник истории и недостаток финансовых средств привели в конечном итоге к изумительному сосредоточению событий в одном месте). Это место действия—Гонконг, Макао, Ад Игры,
прообраз Лисабона, Рай шпионажа, Пароход Миссисипи.
Но именно потому что в ней можно найти все архетипы, именно потому, что «Касабланка» цитирует тысячи и тысячи других фильмов, где каждый актер играет уже много раз сыгранную роль, именно поэтому она вызывает у зрителей впечатление, выходящее за рамки собственно текста. «Касабланка» ароматным облаком тащит за собой ситуации, которые зритель тотчас угадывает, не замечая, что они из других фильмов, например, из фильма «Иметь и не иметь», который, правда, сделан позже, но Богарт сыграл в нем хемингуэевского героя: ведь Богарт уже и здесь собирает вокруг себя хемингуэевские коннотации,
по той простой причине, что Рик — как сказано — воевал в Испании (как Мальро помогал китайской революции). Питер Лорре тянет за собой фрицланговские реминисценции, а немецкого офицера, которого играет Конрад Вейдт, овевает воздух лаборатории доктора Калигари, это не жестокий и методичный нацист, а ночной и дьявольский Чезаре. Следовательно, «Касабланка» — не один фильм, а много фильмов, целая антология. Он словно возник случайно, как бы сам собой — если и не вопреки воле авторов, то во всяком случае помимо ее и помимо воли актеров. И потому он воздействует, вопреки эстетической и кинематографической теории. Ибо в нем словно с естественностью земного притяжения пускаются в ход Силы Интриги и действуют напористо, не обуздываемые Искусством. Поэтому мы и можем допустить, что настроение персонажей, их мораль и совесть поминутно меняются, что конспираторы кашлем прерывают свои беседы, если на горизонте появляется шпион, что ночные бабочки пускаются в слезы на звук «Марсельезы». Когда на сцену бесстыдно врываются все архетипы, открываются гомеровские глубины. Два клише смешны. Сто клише волнуют. Потому что мы неотчетливо слышим, как клише разговаривают
между собой, празднуя встречу. Как боль встречается на вершине с наслаждением и верх извращения переходит в мистическую энергию, так за пределом банальности высвечивается величие. Что-то говорит вместо режиссера. Явление достойное как минимум уважения".
Umberto Eco. Casablanca о la rinascita degli dei
- In: Umberto Eco Dalla periferia dell'impero.
Milano: Bompiani, 1977, p.138-143.
@темы: филоло, в ящике, an old science